– С каким залом можно сравнить Большой зал филармонии?
– С амстердамским Концертгебау, при всех внешних различиях и особенностях акустики.

– Вы ассоциируете себя с советской, российской фортепианной школой, или с европейской?
– Не задумывалась…  Ведь российская фортепианная школа такая разная, такая многоплановая. Даже московская и петербургская ее ветви различаются. И знаете, почему? Московские концертирующие пианисты традиционно редко преподавали, это было скорее исключение, нежели правило. А ленинградские, петербургские – преподавали практически все. И две эти модели формировали два «почерка».

– Когда Вы приезжаете в Москву и Санкт-Петербург, чувствуете разницу в атмосфере этих городов?
– Я даже могу описать это ощущениями первых минут по прибытии. В Москве все пышет паром, энергией, которая просто бьет через край, захлестывает тебя, несет. А в Петербурге делаешь несколько шагов с перрона Московского вокзала, выходишь на Невский, и – полный покой, размеренность такая. Смотришь на эту «стрелу» проспекта, уходящего к Неве, и все успокаивается внутри, как бы выравнивается, что ли.

– Дмитрий Хворостовский как-то, проводя творческую встречу в Малом зале филармонии, сказал, что в Москве ему «привольнее» нежели в Петербурге, северная столица – строже. Это очень симпатичное слово, характеризующее ощущение, – привольнее. Как Вам кажется, – Петербург держит в напряжении?
–  Нет, просто в Петербурге сохранился стиль, несмотря ни на что. Знаете, в Петербурге даже осанка людей другая, и то, как люди друг к другу обращаются. А в Москве – некое смешение, не требующее стиля… Может, дело в этом.

– Раз мы говорим о Петербурге, не могу не спросить о Вашей дружбе с Иосифом Бродским, посвятившим Вам два стихотворения.
– Было бы нескромно называть это дружбой. Я бы назвала это приятельским отношениями. Он был всегда дружелюбен ко мне, называл меня «Лизка». Кстати, первое стихотворение он посвятил мне, даже еще не будучи лично знакомым.

– И с ошибкой в фамилии – в посвящении стоит «Лионская», – видимо, он предполагал, что фамилия происходит от названия города Лион, а не от имени Леон?
– О стихотворении я узнала от моих друзей, литературоведов Вероники Шильц и Александра Сумеркина, который жил в Нью-Йорке и помогал Иосифу с переводами и перепиской. Это был «немузыкантский» кружок. Там, в этом стихотворении, рояль фигурирует…

– Полированный парус рояля.

«И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,
как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,
разодрав каковой, от земли отплывает фоно
в самодельную бурю, подняв полированный парус…»

– А личная встреча с ним когда произошла?
– Гораздо позже, семь лет спустя. Тогда – появилось его второе стихотворение, мне посвященное. Я думаю, он меня пожалел.

– В каком смысле?
– Я приехала в Нью-Йорк – записывать с Куртом Мазуром концерты Чайковского. По пятницам в одном из камерных залов шли дневные общедоступные концерты для пожилых людей, я, пока была в Нью-Йорке, в них участвовала. Иосиф пришел на этот концерт. Он грустно пошутил, глядя на возрастную публику: «Ну что сказать, – одним словом, артрит». Я с трудом тогда играла – была страшно простужена, да еще и накануне ногу подвернула, даже не знала, дойду ли до рояля, смогу и ли на педаль нажимать: на правой ноге был лангет. И Иосиф с Марией (Мария Соццани – жена Бродского – Ю.К.) это видели. И вот на следующий день он прислал мне это стихотворение.

В воздухе — сильный мороз и хвоя.
Наденем ватное и меховое.
Чтоб маяться в наших сугробах с торбой —
лучше олень, чем верблюд двугорбый.

– Когда была следующая встреча? Она ведь оказалась последней…
– Это было 24 января… В ту неделю я играла с оркестром Нью-Йоркской Филармонии. По пятницам концерты начинались в 2 часа дня. В программе – Чайковский. Иосиф отказался прийти на концерт: Чайковский – «не его» композитор, но после концерта мы с Сумеркиным пошли к нему на ужин. Все было замечательно: он был оживлен, шутил, мне даже показалось, что Иосиф был в лучшей физической форме, чем обычно. Он был очень обаятельным хозяином уютного дома. Иосиф вдруг спросил: «Лизка, а у Вас есть моя последняя книжка? Нет?». Тогда он принес томик, открыл, написал карандашом несколько строк и отдал мне:

«Дарю стихи Елизавете,
Пускай простит меня за эти
Стихи, как я, в душе рыча,
Петра простил ей, Ильича».

– Чайковского он не любил, а какая музыка была – его?
– Бах. Еще Гайдн, Перселл… В тот пятничный вечер мы засиделись допоздна. Потом он поднялся к себе в кабинет на второй этаж, и мы поднялись к нему и еще долго сидели, болтали. А утром в воскресенье я узнала, что он умер. И я поехала туда… Сердечная атака.

– Из стихотворения, Вам посвященного:

«Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,
воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским».

Юрия Хатуевича также связывала с Бродским долгая дружба, как сам маэстро говорил, это было «общение двух людей, созданных одним городом». Он говорил: «Петербург меня, как бы это сказать точнее, – сконструировал, что ли. Я вообще не представляю, что мог бы жить где-то в другом месте. Люблю ездить, люблю бывать в разных странах и разных залах, но жить хочу и могу только в Петербурге». И при этом с матерью, братьями общался на родном, кабардинском… Охарактеризовать Маэстро одной фразой или одним словом – сможете?

– Пожалуй, – магия. Магический человек – и за пультом, и в жизни. В нем была магия, иным словом ощущения от общения с ним, творческого и человеческого, и не назовешь. Это очень элегантный бы человек. Он, конечно, петербургский, но и кавказское нечто в нем оставалось всегда – чувство собственного достоинства.

Беседовала Юлия Кантор