Приверженец старой доброй академической традиции Феликс Коробов в своем искусстве удачно сочетает основательность с эмоциональной раскованностью. Эти качества вкупе с любовью к романтическому репертуару, а также красивому плотному звуку позволили музыканту достаточно легко найти общий язык с одним из самых сильных российских оркестров, достаточно придирчиво относящемуся к тем, кто стоит за пультом. Декабрьское выступление маэстро стало частью большого цикла «Филармония, от “Сотворения мира”», посвященного 100-летию именитой организации, ведущей своей начало от Петербургского филармонического общества, открывшегося в 1802 году исполнением оратории Гайдна. Представленная Феликсом Коробовым на концерте серьезная симфоническая программа очень хорошо резонировала с названием цикла. «Космогоничность» последней моцартовской  симфонии, получившей название «Юпитер», и Седьмой симфонии Брукнера были очевидны. Дирижер представил их как своеобразный диптих, в которой изящный портик предварял величественный храм.

Прозвучавшая в первом отделении симфония № 41  Моцарта была сыграна почти камерным составом (5 пультов первых скрипок), но во вполне традиционной манере – сдержанно, аккуратно, с обилием легато и плавных штрихов, без острых акцентов и режущих фраз. Это был скорее Моцарт, известный по романтическим портретам XIX века – красивый, галантный, с устремленным в вечность грустным взором всеведущего мастера. В стремительном финале, после оперных диалогов в первой части, тревожных размышлений во второй, галантного вкрадчивого танца в третьей (или воспоминания о танце), известная четырехзвучная тема-мотто превратилась чуть ли не в романтический лейтмотив, символизирующий «перст судьбы». Дирижер добился ясности и прозрачности во всех полифонических хитросплетениях за счет корректного замедления или ускорения темпа, ясно обозначая разделы формы.

Грандиозная партитура Седьмой, ми мажорной, симфонии Брукнера было сыграна с увлечением и даже азартом. Суровую холодную отстраненность, всегда в той или иной степени присутствующей в сочинениях австрийского отшельника, дирижер оживил яркими эмоциями, раскрасившими длящееся больше часа эпическое повествование. Театр надчеловеческих страстей начался буквально с первой темы, пропеваемой валторнами, виолончелями и альтами на фоне мистического мерцания у скрипок. 

Особенности брукнеровской драматургии, где музыкальный материал словно разворачивается по спирали, были прекрасно воплощены Коробовым, умело выстраивавшим линию кульминаций словно цепь величественных горных вершин. Нежные наигрыши у флейты, переклички между кларнетом и фаготом сменялись грозными оркестровыми шквалами, подобно тому, как в горах приветливые долины соседствуют с исполинскими утесами.

Лирический и скорбный полюс симфонии, ее вторая часть Адажио, была сыграна на высоком эмоциональном тонусе. Посвященная Брукнером памяти горячо почитаемого Вагнера музыка предстала у Коробова как масштабная фреска, живописующая жизнь героя с его упованиями, подвигами и последующей кончиной. Траурный хорал у медных духовых, открывающий эту часть, был похож на приглушенную органную импровизацию, а вступающие затем струнные – на мистический церковный хор, возносящего молитву.  Противопоставленная суровому хоралу выразительная мелодия у скрипок была подобна пению, с нарастанием внутреннего напряжения. Очень точно была выстроена кульминация части, подобная мощной вспышке, после которой еще острее воспринимался заключительный погребальный хорал, переходящий в волшебную истаивающую коду.

И третья часть, и финал были поданы Феликсом Коробовым в достаточно умеренных темпах. Динамику удавалось сдерживать за счет грамотной агогики, а не ускорения. Особенно ярким получился финал, с его мгновенными переключениями от суровых хоралов к лирическим, «вагнеровскими» опеваниями у струнных. Брукнеровский метод оркестровки, когда тембры того или иного инструмента появляются и исчезают подобно регистрам органа прекрасно сочетался с внутренним темпоритмом, пойманным дирижером, ни на секунду не отпускающего внимание слушателя в этом, в общем то, достаточно сложном романтическом опусе. И если обозначить идею всего концерта одним выражением, то можно было бы назвать его как «гимн красоте». Красоте небесной, космической и земной, человеческой, красоте, которая объединяет, восхищает и дает силы и вдохновение двигаться дальше.

Георгий Ковалевский