— Прошедший сезон, почти повсюду полностью отмененный, стал невероятно сложным для музыкантов во всем мире. Каким было это время для вас?

— Период пандемии для меня был полон совершенно противоположных эмоций: за моментами тишины, покоя и отдыха следовали волны горя и паники. Я старалась больше отдыхать и погружаться в тишину, когда только могла, поскольку казалось, что это редкая возможность притормозить, что-то переосмыслить, восстановиться. Но как же больно было видеть, что пострадали многие коллеги, да и вся наша индустрия. Думаю, что мы еще увидим значительное творческое обновление после этого периода и результаты его будут потрясающими. Например, я начинаю «восставать из пепла», и каждая нота, каждая фраза, которую я сейчас пою, кажутся мне более пронзительными и драгоценными. Наверное, публика испытывает похожие чувства, в театре нас ждут теперь еще более сильные впечатления.

— Вы даете концертным программам интригующие названия — «Война и мир», «Drama Queens», а в этом сезоне — «In My Solitude». Эти концерты часто соединяют вроде бы несоединимые произведения, как нынешний — с Генделем, Малером, Берлиозом, кабаретными песнями и Эллингтоном. Как вам кажется, сочинение такой программы близко к работе композитора?

— Когда-то в The New Yorker Алекс Росс посвятил вам большую статью, нарисовав портрет восходящей оперной дивы и одновременно «девушки из соседнего подъезда». В той статье вы обещали появиться на «Шоу Эллен Дедженерес». Получилось?

— Нет, так и не получилось… Она просто не представляет, что теряет!

— А если серьезно, какие у вас сегодня отношения с массовой культурой?

— Я, честно говоря, вижу в ней большую беду. Так много шума, так много фальши вбрасывается в наш мир исключительно ради кликов и лайков. Мне кажется, мы уже платим за это, и довольно высокую цену.

В то же время некоторые из моих наиболее удачных выступлений проходили в самых неожиданных, «неоперных» местах: представления для заключенных в тюрьме, в лагерях беженцев, перед студентами и школьниками. Реакция тут всегда, без исключений, самая естественная, бурная, нутряная и в высшей степени жизнеутверждающая, потому что, когда человек сталкивается с подлинной красотой, без предвзятости, она действует на его сердце и часто что-то меняет в нем. В общем, я искренне верю, что многие проблемы нашего мира можно было бы решить с помощью культуры, просвещения и душевной щедрости.

— Влияет ли ваша просветительская работа и ваш активизм на ваше искусство — на то, что вы делаете на сцене?

— Я думаю, они его определяют. Каждый раз, когда я выступаю, в зале есть кто-то, кто отчаянно нуждается в целительной силе музыки прямо сейчас. Для меня профессия певицы — это не блеск и слава, а служба. И сейчас, мне кажется, тот самый момент, когда артисты должны ощущать себя на службе.

— Вы впервые в Петербурге, но в Москве уже выступали, в том числе с Максимом Емельянычевым и оркестром Il Pomo d’Oro. Есть ли у вас дальнейшие планы сотрудничества?

— Максим был потрясающим партнером в работе над проектом «Война и мир», и у нас задуман с ним следующий, он будет называться «Рай». А еще мы готовим «Зимний путь» Шуберта: думаю, это будет восхитительный опыт.

— Кроме Максима есть ли что-то, связывающее вас с русской культурой?

— Я почти не пою русский репертуар, поэтому я бы сказала, что главное, что меня связывает с Россией,— это замечательная здешняя публика. Я ощущаю огромную отдачу, чувствую, что меня принимают всей душой. Никогда не забуду, как после концерта «Война и мир» ко мне подошла очень красивая пожилая женщина, со слезами на глазах, сильно сжала мою руку и сказала: «Спасибо, что вы нам привезли эту программу. Во всем мире уже и забыли, как сильно в русских стремление к миру, и это разбивает мне сердце. А вы об этом напомнили».

Перед концертом в Петербурге Джойс Ди Донато ответила на вопросы Киры Немировской.