– И в мировом контексте эти оркестры конкурентоспособны?

– Абсолютно конкурентоспособны. Точно знаю, что в своем репертуаре у них громадный успех за рубежом. Единственное, о чем не могу судить, это о разнообразии репертуара, чтобы на уровне играть музыку разных стилей. Взять четыре ведущих оркестра – Венской филармонии, Баварский, Берлинский, Консертгебау в Амстердаме – у них невероятный репертуар и они все здорово играют. Рихард Штраус или Антон Брукнер для них не проблема, Моцарт не проблема. Если кто-то хочет, чтобы Моцарт звучал в традиции аутентичного исполнительства, – все сделают, проблем тоже не возникнет. Даже если в этих оркестрах немногие являются большими фанатами аутентизма, они все равно знают, что это такое, и умеют так играть.

– В репертуаре филармонических оркестров подчас не хватает хорошей современной музыки, большая часть которой, впрочем, давно стала классикой. А игнорировать современную музыку – это ведь все равно что приостановить эволюцию.

– Мне кажется, что они могут быть сильны в современном репертуаре. Музыканты в этих оркестрах технически очень оснащены, быстро соображают, поэтому проблем не будет. Потенциал здесь большой. Но должен заметить, что самое сложное для всех оркестров – музыка Моцарта, Гайдна, Бетховена. Это базовый репертуар высококачественного симфонического оркестра. Так же, как вы не можете себе представить любого инструменталиста, который не может играть Баха, его все должны уметь играть – это базис. Я посмотрел программы в филармонии и убедился, что они довольно интересные, разнообразные. Я бы особо не критиковал. Как и в Мариинском играют громаднейший репертуар. Другой вопрос: количество – не качество. У Евгения Мравинского был свой список исполняемых произведений. В 1970-е годы на протяжении небольшого периода он стал дирижировать больше – появилась, скажем, «Литургическая симфония» Онеггера, Музыка для струнных, ударных и челесты Бартока и «Петрушка» Стравинского. Запрета на Бартока, Онеггера, Стравинского точно не было.

– А на кого был, помните?

– Как говорят, официально ни на кого не было запрета, что вполне может быть и правдой. Но, например, если в день 7 ноября вы сыграли бы чей-нибудь Реквием, это точно не пошло бы вам на пользу. К додекафонической музыке точно плохо относились, за нее могли пожурить.

– Меломанов уже не первый год удивляет странное отношение к сочинениям Альфреда Шнитке, причем не только в России, но и в Европе. Ее очень мало исполняют. В чем здесь проблема?

– А это имя очень показательно. Расцвет музыки Шнитке был при его жизни во всем мире, ее играли везде – и здесь, и там. Он был на уровне лидирующего композитора. А сегодня почти забыт. Сказать откровенно, я немного исполнял его. Честно говоря, не мой это композитор. У меня подобное дистанционное отношение, скажем, к творчеству Нильсена, хотя у него хорошая музыка, но не лежит к ней душа. А, к примеру, Онеггера я обожаю. Бриттен очень нравится, люблю его произведения...

– А к творчеству юбиляра минувшего года Кшиштофа Пендерецкого как относитесь?

– Очень хорошо. Это серьезный, глубокий музыкант. Я дирижировал Скрипичный концерт с Анн-Софи Муттер, много общался с Кшиштофом. Общался и с Лучано Берио, тоже настоящий композитор, большой профессионал. Дирижировал в Риме его замечательным произведением «Народные песни». Родион Щедрин мне очень нравится – талантливый человек и интересный композитор. Он потрясающе слышит оркестр и оркеструет на высшем уровне. Когда говорили, что «Кармен-сюита» не его музыка, я отвечал: «А вы попробуйте сделать такое из музыки Бизе». Я записал диск с музыкой Щедрина.

В Ленинграде я дирижировал Уствольскую, Андрея Петрова, Фалика, Успенского, Тищенко (его Второй скрипичный концерт – очень сильное произведение), Баснера, Арапова. Были времена, когда много исполняли современной музыки, когда было положено исполнять советскую музыку, ее в большом количестве играл мой папа Арвид Кришевич Янсонс. Он был любимцем композиторов – быстро схватывал, быстро дирижировал, был чемпионом в этом вопросе. У меня столько партитур осталось со времен папы, что не переиграть за одну жизнь.

Когда я работал в Америке, там тоже надо было играть современную американскую музыку. Если ты не исполнял ее, критики могли заклевать тебя, разорвать. Откровенно говоря, мало было произведений, которые бы отвечали моей душе, я просто выполнял профессиональный долг. Я ведь всегда стараюсь проникнуть в музыку, чтобы не создавать впечатления, что просто стоишь и машешь. Старался найти то, что бы меня зажгло. Где-то удавалось... Для меня двери в современную музыку, скорее, открыты, но я отношусь к ней немножко с опаской. Наш Баварский оркестр играет больше современной музыки, чем остальные оркестры в Германии, потому что у них существует организованный Хартманом фестиваль Musica viva. Там пять раз в году исполняются впервые или забытые произведения. Иногда играют такую музыку, от которой можно с ума сойти, но надо играть.

– «С ума сойти», потому что слишком авангардная?

– Плохая! У одного композитора композиция длилась 11 минут и все время была только громкой. 11 минут грохотать – это же ужас.

– Но совсем без современной музыки, наверное, нельзя. Композиторов продолжают обучать в консерваториях, им надо выходить в люди, искать себя. А сегодня в консерватории получить даже учебный симфонический оркестр – большая проблема, не говоря о выходе к престижному большому оркестру.

– Несчастные современные композиторы. В советское время было положено играть новую музыку. У композиторов была надежда, что они напишут и их хотя бы раз исполнят. Или два – первый и последний... А сейчас они прекратили писать для больших оркестров, потому что знают, что почти никто их музыку не исполнит. Был замечательный петербургский композитор Борис Тищенко, которого сегодня совсем не играют. Его немного играли и в свое время. Но вот музыку Мечислава Вайнберга сегодня начинают извлекать из молчания. Шостакович его в свое время очень поддерживал.

– «Пиковая дама» Чайковского на Зальцбургском фестивале принесла вам огромный успех но известно, что и сил отняла много. Опера продолжает вас манить?

– Опера отнимает очень много времени, которого у меня никогда не было, я всю жизнь был с двумя оркестрами... Я решил перестать работать на износ. Заняться, например, Вагнером не было возможности. Для того чтобы им заняться, я должен по-настоящему читать о нем, долго жить этой музыкой, войти в ее мир. То же, кстати, произошло у меня и с музыкой Баха, где с точки зрения дирижерской как будто бы и делать нечего. Но если ты не живешь в этом мире, тогда не стоит за музыку браться. Мне все говорят о том, что и Верди я должен дирижировать...

Я был бы неплохим оперным дирижером, потому что чувствую сцену, действие, следую принципу, который, на мой взгляд, единственно верный: дирижер в опере – это музыкальный режиссер. Это когда вы музыкально сопереживаете и живете с каждым исполнителем. Это у меня хорошо получается. Я обожаю оперу, я вырос в оперном театре, с трех лет стал бывать в опере, куда меня приводила мама. Сейчас моя внучка Настя работает в Мариинском, где с 5-6 лет пела, и вторая внучка там же переняла эстафету. Настя знает 60 опер вдоль и поперек, живет только театром, ее больше ничего не интересует.

Я всегда обожал театр, вырос внутри него. Драматический театр обожаю, хожу туда, когда есть возможность, – к Додину в МДТ или в БДТ. Могу с утра до вечера смотреть спектакли. Помню период, когда по радио передавали пьесы, сейчас же этого нет...

– Что сегодня происходит с миром?

– Мир деградирует с точки зрения морали и культуры. Он напоминает мне «Титаник», медленно идущий ко дну. Мир свернуло начисто. Не знаю, куда это приведет. Куда-нибудь. Как будет, так и будет. Что мы можем сделать? Наше дело –свое дело делать хорошо. Когда-то Евгений Александрович Мравинский долго объяснял музыкантам концепцию, на что услышал в ответ от фаготиста: «Знаете, Евгений Александрович, наше дело – выпить и закусить».

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 023 (6376) от 08.02.2019