Вторая и не менее важная вещь, обнаружившаяся в пьесах в общем- то молодого Чайковского, - его удивительное «прозрение» в собственное будущее. В изящном кружении финального вальса («Святки») слышались будущие балеты, в фанфарных возгласах «Охоты» - тожественные полонезы из опер, а в «Осенней песне» - финал Шестой симфонии. Особенно впечатляющим получился мгновенный переход от почти ликующего «Сентября» к скорбному «Октябрю» (Луганский исполнял все пьесы без перерыва): подобный прием композитор использует в своей последней симфонии - резкий контраст между мажорным маршем третьей части и реквиемом в четвертой.

В музыке Шопена пианист больше подчеркивал романтическую рефлексию, нежели жанровые танцевальные истоки. Знаменитый «Полонез-фантазия» был трактован скорее как «воспоминание о полонезе»: густая «сфуматная» педаль, фразировка небольшими рельефными мотивами, выразительное «пропевание» мелодии придавали пьесе ностальгический характер.

Четыре мазурки (Des-dur, A-dur, As-dur и cis- moll) промелькнули у Луганского подобно страницам интимного дневника, а в «Баркароле» легко можно было услышать связь с прозвучавшей в первом отделении пьесе «Июнь» (вплоть до общей цитаты итальянской песни).

Завершила концерт Четвертая баллада, также интерпретированная в лирико-ностальгическом ключе. В изломах главной темы явственно определялись интонации «темы креста», но, в отличие от барокко, семантика была иной: размышление о страданиях души, жаждущей встречи с идеалом, но вынужденной мириться с тщетой мира. Интересно, что при сходных психотипах Чайковского и Шопена у русского гения в качестве «убежища надежды» выступает мир детских грез или прошлой «гармоничной» эпохи, а у польского гения надежд практически нет, и в Четвертой балладе это слышно буквально с первой ноты. Впрочем, завершился концерт сыгранным на бис шопеновским фа-мажорным этюдом, в сверкающих переливах которого чувствовался весенний свет.

Георгий Ковалевский